Анатолий Петухов - Сить — таинственная река
Думалось хорошо и просто, а на бумаге выходило совсем не то. Наконец на второй вечер письмо было написано:
«Здравствуй, Таня!
Я очень жалею, что ты уехала в город. Я теперь тоже работаю, ремонтирую комбайн с Иваном Прокатовым. Скоро начнем жать рожь. Ты меня извини, что тогда я накричал на тебя. Как это получилось, я и сам не знаю. В воскресенье ходили на Сить, я, Сережка, Витька и Толька. Рыбы достали мало, и кто-то опять изорвал сетку. Витька говорит, что это не щука, а кто, не знаем. Я тебя там вспоминал и ходил к той сосне, под которой ты стояла. Ты не думай, что я все забыл. Я помню все. И еще извини, что я напоминал тебе про Лешку. Больше этого никогда не будет, потому что я тебя л…
Буду ждать ответа, как соловей лета.
Васька Гусев».Он запечатал письмо, написал адрес, аккуратно, как в школе никогда не писал, и тайком от матери отнес и опустил в почтовый ящик. Завтра письмо будет в городе, и послезавтра, то есть в четверг, Танька получит его. Значит, ответ надо ждать в субботу…
С признанием в любви, пусть в письме и не полным словом, а лишь одной буквой, Гусь считал, что навсегда прочно связал свою судьбу с Танькой. Она, конечно, может не ответить на письмо, и это было бы очень горько, но ничего бы не изменило. Все равно Гусь постоянно будет думать о ней…
В субботу с утра дело никак не клеилось. Гусь путал шестерни и гаечные ключи, терял шплинты и гайки, опрокинул ведро с бензином, в котором промывались мелкие детали, и вдобавок ко всему то и дело спрашивал у Ивана время.
— Ты что сегодня? Торопишься куда или кого ждешь? — не выдержал Прокатов.
— Да нет, ничего… Я так, — смутился Гусь.
— Если надо куда сходить, иди. Я-то ведь ухожу по своим делам.
— Нет, нет, мне никуда не надо!
Гусь испугался, что Иван может обо всем догадаться. На обед ушли в час дня, а почту разносили обычно около одиннадцати. Гусь прибежал домой. На двери замок. Это хорошо, а то бы Танькино письмо могло попасть в руки матери. Сейчас оно, конечно, лежит за дверью: почтальонка опустила его в щель под верхним косяком.
Гусь открыл дверь, осмотрел сени. Но письма нигде не было.
«Может, мама приходила домой?» — подумал он и поспешил в избу. На столе письма нет, на окнах — тоже. Заглянул на всякий случай в шкаф, потом за тусклое потрескавшееся зеркало, где хранились всевозможные нужные и ненужные бумаги.
«А вдруг мама унесла письмо, чтобы прочитать его бабам на покосе? — При этой мысли Гуся кинуло в жар. — Нет, этого не может быть». Он вспомнил, с каким сочувствием говорила мать о том, что Танька перед отъездом забегала попрощаться, и окончательно утвердился в мысли, что мать не позволит себе так нехорошо поступить. Скорее всего, почтальонка забыла принести письмо. Но тут его осенило: сам сочинял письмо два вечера, и Танька не меньше пропишет. Значит, ответ придет завтра.
Но и в воскресенье письма не было. Не пришло оно и на следующей неделе. И только тут Гусь понял: ответа не будет. Танька обиделась навсегда, на всю жизнь. Она потому и уехала в город, чтобы забыть его, Ваську, чтобы никогда его не видеть. И пусть! Он все равно помнит ее, думает о ней. И это она не может запретить…
А в бригаде уже началась уборка ржи.
Погода как на заказ — сушь. Утром, едва подсохнет роса, прокатовский «СК-4» уже утюжит ржаное поле.
Грохот работающей машины, пыль, зной и постоянное напряжение — вовремя сбросить солому из копнителя, быстро расчистить транспортеры, когда их забьет соломой, позаботиться о смазке и заправке комбайна — все это было так непривычно и ново, что в течение дня Гусю некогда и подумать о чем-либо, кроме работы. О Таньке и неполученном от нее письме он вспоминал лишь вечером, во время ужина. Но едва его голова касалась подушки, он тут же засыпал мертвецким сном, чтобы на рассвете снова спешить к комбайну. И так каждый день. Даже обедали в поле. И первый в жизни заработок Гусь получил тоже возле комбайна.
Целых тридцать семь рублей! Сумма эта казалась настолько большой, что Гусь не мог придумать, куда ее истратить. Он бы немедленно купил сапоги-бродни и подводное снаряжение, но ни того, ни другого в магазине сельпо не было. И он отложил деньги на ружье, настоящее ружье, которое стоило сорок пять рублей.
— Ты бы лучше костюм купил, — посоветовал Гусю Прокатов. — Парень большой, с девками скоро гулять будешь, на танцы ходить… Без костюма никак нельзя!
Гусь ничего на это не ответил: на что костюм, если Танька и письмо-то не хочет написать!..
32Дни в жатве проходили быстро. Прокатов выжимал каждый день полторы нормы. В районной сводке фамилия его, как и в прошлом году, поднялась на первое место среди соревнующихся комбайнеров. А это не шутка. Одно дело — почет, но ведь и премии будут. И Прокатов спешит. Он-то знает, что сушь и зной рано или поздно сменятся дождями, а убирать сырой хлеб, если и пойдет комбайн, — мука.
А Гусь устал. Устал от шума, от пыли, от всей этой бешеной спешки. Каждый раз ему все труднее вставать утром, и ноющая боль в плечах и спине уже не проходит во время работы, как было в первые дни, она держится постоянно с утра до вечера.
У Прокатова средний дневной заработок поднялся до двенадцати рублей, у Гуся — до шести. Денег хватит и на подводное снаряжение, и на ружье, и на сапоги-бродни; если же дадут премию, то и костюм можно купить. И как бы хорошо оставить эту тяжелую работу, отдохнуть перед школой, тем более что сенокос в бригаде кончился и Сережка с Витькой почти все дни свободны. Они собрались на Сить на целых четыре дня! Вот бы сходить с ними, похлебать свежей ухи на бережку, выспаться бы по-настоящему, досыта!.. Но Васька дал слово работать до последнего дня августа, и он помнит строгое предупреждение Ивана: впопятную — ни-ни!
Прокатов все чаще и чаще ставил Гуся на свое место.
— Ну-ко, пошуруй за капитана! — говорил он. — Век в помощниках не проживешь!..
И неважно, что Гусь совсем помалу стоял на месте комбайнера, но какие это были минуты! Его охватывало особенное, до сих пор не испытываемое волнение, он весь внутренне напрягался, будто ему предстояло невесть какое трудное и ответственное задание. И оттого, что тяжелая машина покоряется его воле, сам Гусь начинал чувствовать себя неотделимой частью этой машины, не какой-нибудь второстепенной частью, а главной, которая может ускорить или замедлить работу двигателя, поднять или опустить жатку, повернуть комбайн в любую сторону, остановить его.
А Прокатов коротко подсказывает:
— Газу добавь, тут чисто и ровно, быстрей можно! А здесь, левее, — густо, на полный захват не возьмет… Жатку вверх! Видишь, канавка, хедером врежешься! Вот так…
Каких-то четверть часа — и по смуглому лицу Гуся струится пот. Прокатов же только зубами сверкает:
— Шуруй, Гусенок, шуруй! Хлебушек если без поту — пресный!.. В школу пойдешь — за всю уборку отоспишься…
Гусь четко исполняет все, что ему говорит опытный комбайнер, и сам замечает, что каждый раз комбайн становится все послушней и податливей… Нет, ради одних этих минут стоило работать до ломоты в костях, недосыпать, наспех обедать!..
Однажды, в тот самый момент, когда Гусь замещал Ивана, на пшеничное поле прикатил председательский «газик». Меняться местами было уже поздно, и Прокатов лишь коротко приказал:
— Останови.
Машина поравнялась с комбайном, и из нее вышел секретарь партбюро колхоза Семенов. Большеголовый и грузный, в рубахе с расстегнутым воротом и закатанными рукавами, он подал руку сначала Ивану, потом Ваське и кивнул головой на комбайн:
— Заглуши. Пусть и он отдохнет.
Гусь метнулся к машине, а Семенов вполголоса строго сказал:
— Рискуешь. Рановато, — и повел глазами в сторону Гуся.
— Ничего. Так интересу больше.
— Смотри!..
— Понимаю. Все будет в порядке! — улыбнулся Прокатов.
Семенов открыл дверцу «газика», взял с сиденья небольшой продолговатый сверток и стал медленно его разворачивать. Ало сверкнул на солнце кумач.
— Это вам! — сказал он торжественно. — Переходящий вымпел района. — И подал Гусю: — Держи, Василий!
Васька растерялся. Точно боясь обжечься, он осторожно принял вымпел с шелковым желтым шнурком и тут же протянул его Ивану. Прокатов рассмеялся:
— Ты чего? Держи, держи! Или, думаешь, не заслужил?
Гусь покраснел.
— Вообще-то увезите его в контору, — сказал Прокатов секретарю. — Пусть там висит. А то на комбайне запылится, выгорит…
— Во время боя знамя в чехлах не держат! — ответил Семенов. Лицо его неожиданно стало серьезным, на широком лбу резче обозначились глубокие складки. — Вы-то вот пшеничку убираете, а в четвертой бригаде рожь осыпается. Хорошая рожь! Гектаров девяносто…
Прокатов помрачнел.
— Там Согрин на комбайне? — спросил он.
